Скандинавистика

О переводе романа Микаэля Ниеми 30.09.2003

Чтение романа Микаэля Ниеми "Популярная музыка из Виттулы" в оригинале заставляет время от времени мысленно восклицать: "Господи, ну и работенка для переводчика - если такой доброволец отыщется!" Экспрессивность текста, обилие окказионализмов, описание совершенно особых реалий быта северной Швеции делают роман действительно крепким орешком... Тем приятнее было узнать, что доброволец и вправду отыскался, когда около года назад стало известно, что работу над переводом романа ведет Руслан Косынкин. И вот, наконец, совсем недавно все заинтересованные литературой Скандинавии в России (условно говоря, то, что тираж книги составляет три с половиной тысячи экземпляров, - факт, разумеется, вполне объяснимый, - заставляет заинтересованных, но не живущих в столицах, отправляться в оные за книгой) получили возможность ознакомиться с переводом, а иные желающие - и сопоставить его с текстом оригинала . Чем мы сейчас и займемся.

Стоит сразу сказать, что чтение некоторых эпизодов в переводе (после предварительного ознакомления с текстом Ниеми) заставляет вспомнить слова некоторых русскоязычных читателей Сэлинжера в переводе Райт-Ковалевой , заявлявших, что вот, мол, можно же переводить так, чтобы перевод оказывался привлекательнее оригинала ... В самом деле, обратимся с рассказу о Маттиасе и Нииле - начинающих школярах. Одна из вечных проблем переводчика: как поступать с реалиями , легко узнаваемыми читателями оригинала и почти теряющими художественный смысл в переводе ? Что русскому читателю может сказать строка: "Har du sett herr Kantarell?" ("Видел ли ты господина Лисичку?") из известнейшей детской песенки о любимом грибе скандинавов? И переводчик решительно расстается с лисичками, заменяя их "стариком-боровиком" и "бабкой-поганкой"! Этот смелый шаг может, конечно, вызвать недовольство сторонников максимальной приближенности перевода к тексту оригинала , но не оценить сохранённый горьковато-задорный тон авторской иронии при этом невозможно.

Удачное решение подобной проблемы - именование японцев "мяукающими людьми" (tjingtjongmanniskor в оригинале). В самом деле, ну что делать, если шведскому читателю по каким-то причинам знакомо японское "tjing-tjong" (что-то вроде "Вот оно как!"), а русскому - нет!

Надо сказать, что многое в переводе романа вообще оставляет чувство, что в некоторые моменты переводчик словно перестает быть переводчиком и становится тем самым балагуром-рассказчиком, маску которого надевает Ниеми в начале повествования. Взглянуть на язык, как на сосуд, в котором содержится мысль, настроение, чувство автора, отделить содержимое от сосуда и поместить его в новый - вот что удалось сделать переводчику "Популярной музыки..." Превратить смысл произведения в жидкость, свободно принимающую форму сосуда...

Отсутствием рабского следования внешней форме текста и передача внутренней с помощью стилистически маркированной лексики и удачного обращения с синонимами и квазисинонимами отмечен хотя бы вот этот небольшой отрывок: "И кабы (om inte) у моего спутника не прихватило живот (fatt ont i magen) и он не устроился какать (borjat bajsa) прямо под столом, то, честное слово, конечно же, без тени всякого сомнения, мы наверняка добрались бы до Китая".

Широта синонимических рядов в тексте перевода с одного из германских на русский язык - это момент, который так или иначе является общим для всех обзоров подобного рода, но мы, тем не менее, отметим, какое множество эквивалентов получило в переводе слово "barn": чадо, ребятня, малые, отпрыски... Подобное разнообразие, вне всякого сомнения, придает разную стилистическую окраску различным эпизодам текста, сохраняя, а порой и увеличивая экспрессивность повествования. Надо сказать, что тенденция к усилению экспрессивности вообще отмечает перевод "Популярной музыки..." В некоторых случаях это создает блестящий эффект, вызывая восхищение читателя, знакомого с оригиналом. "Изрыгая проклятия почище (nastan lika mycket) иного грешника, этот приземистый батюшка (prast)..." - здесь неверная передача смысла в первом случае и замена нейтральной лексемы стилистически маркированной во втором видятся вполне оправданными, поскольку позволяют сделать портретное описание более выразительным и ироничным. То же происходит и в описании обнищания Пайялы: "Оставался лишь один выход - свалить !" (в оригинале - flytta); "как загнулось родительское хозяйство" (sa familjebruk do).

Но порой такое же усиление экспрессивности кажется... излишним. (Barn) som sparkade i mammas mage - (Ребенок) " ворочался в брюхе матери" - подобное снижение стилистической окраски, кажется, ничем не оправданное, вызывает только недоумение. Или: Allt var modernt - "Все - новье (о вещах сестры)" - нужна ли эта злобная нотка? Почему родственники " картавят (в оригинале - snacka) на смеси английского со шведским"? Не французского же и не немецкого... В сцене неожиданного приобщения мальчиков к радостям пивной вечеринки в комнате сестры Маттиас сосет пиво из бутылки, "как из острой мамкиной сиськи " (в оригинале - som pa ett spetsigt kvinnobrost - женской груди). Есть ощущение беспомощности мальчика, простоты и бесшабашности атмосферы, царящей в комнате, но уже нет связи между образами четырнадцатилетней девицы, близость и поцелуй которой обдает Маттиаса жаром, и этим самым посасыванием пива.

Кое-где стремление переводчика опоэтизировать образ просто убивает оригинальность: Stjarnljuset <...> duschade marken, vassa vita stralar fran en jattelik sil - "Их свет струился по земле - острые белые лучики, просеянные в громадное сито". Красиво, но сито осталось, а сравнения звёздного неба с душем уже, к сожалению, нет.

Есть в романе малопонятные пассажи, смысл которых так затемнен уже в оригинале, что оценить их передачу в переводе оказывается очень сложно. Например, сцена "второго крещения Исака". Напряженный и динамичный психологизм сцены, в общем-то, не особо позволяет сконцентрироваться на неясности деталей, но все же: knappte upp blodask, переведенное как "расцепил кровавый замок", не имеет ли отношения к древнему ясеню из скандинавской мифологии? Ответить на этот вопрос может, пожалуй, только сам автор романа.

Один из самых сложных и деликатных, по признанию самого переводчика, моментов в переводе романа - это обращение с половой лексикой. Дисбаланс между грубыми, но все же приемлемыми обозначениями половых органов, полового акта, принятыми в разговорном шведском, и табуированными русскими эквивалентами создаёт особую трудность для любого переводчика, которому, работая над поиском таких соответствий, приходится балансировать между медицинскими терминами и бранью. Однако Руслану Косынкину, пожалуй, удалось быть последовательным в решении и этого вопроса и выбрать в качестве соответствий достаточно прозрачные, чтобы не быть слишком сухими, эвфемизмы. Во всяком случае, в переводе сохранен то ироничный тон рассказчика, вспоминающего себя в период взросления, то, в моменты перемены перспективы повествования, восторженный и смущенный тон мальчика, впервые соприкасающегося с таинственным миром Эроса.
Поэтому, несмотря на все вопросы, возникающие в ходе сопоставления текстов, естественность перевода, ощущение свободы от рабского следования тексту оригинала, и вместе с тем замечательная эмоциональная "отождествленность" переводчика с рассказчиком Ниеми вполне окупают неточности и прочие мелкие прегрешения перевода .

Лидия Стародубцева, Петрозаводск